Ехал в мае на Донбасс. Из Магадана через Москву и Ростов. Симферопольский поезд был в пути уже сутки. С учетом разницы во времени между центральными районами страны и Дальним Востоком, включая приятное ничегонеделание в поезде, можно было вдоволь выспаться и ночью, и днем. А вот и обед настал. Так как проснулся в семь утра, то и позавтракал овсянкой и сырниками довольно рано, потом снова прикорнул, а посему, продрав глаза, когда солнце стояло в зените, довольно сильно проголодался. Слез с верхней полки в своем плацкартном закутке и направился в вагон-ресторан. Несмотря на то, что было около трех часов пополудни, в вагоне-ресторане оказалось немного народу. Молодая семья с маленькой дочкой дружно прихлебывала борщ в ожидании сосисок и жареной картошки, две зрелые женщины чинно пили кофе, обсуждая модные тренды купальников приближающегося пляжного сезона, пара солдат-отпускников в камуфляже пробавлялась пивом под разнокалиберную закусь в очень мелкой для мужчин посуде. Я же заказал себе отбивную с картофельным пюре, ломтик хлеба и стакан морса. И пока повар на кухне готовил мой обед, я расслабленно осмотрелся по сторонам.
     Лицо одного из солдат показалось мне смутно знакомым. Вообще они были очень непохожи друг на друга, эти отпускники. Один высокий, молодой, не старше тридцати пяти, чернявый, с недлинной курчавой бородкой, весь какой-то очень непоседливый и нервный, второму на вид было лет под шестьдесят, голубоглазый блондин, все еще сохранявший природный цвет волос без какого-либо намека на «соль и перец». Медленно и степенно, как достигший самадхи аскет, поглощал он пиво, бутыль за бутылью. На столе перед ним выстроилась полудюжина пустых, а солдат приканчивал седьмую, практически не закусывая. Остывающая новомихайловская котлета, которую почему-то до сих пор в России называют «котлетой по-киевски», уже не сочилась вытекающим из нутра золотым самородком сливочного масла. При этом не было видно и следов сильного опьянения у вдумчивого почитателя ячменного напитка. Зрелый мужчина просто расслаблялся, едучи из отпуска обратно на передовую. И в его медлительных движениях было нечто от умиротворения схимника на последней скудной трапезе перед тем, как вручить душу ангелу смерти.
    
     В расстегнутом вороте камуфляжном куртки на безволосой дубленой коже виднелись два креста. Крупный, деревянный с медным распятием, и маленький серебряный, более приличествующий не такому брутальному возрастному мужчине, а женщине или ребенку. Поймав мой изучающий взгляд немигающим льдом бледно-голубых, слегка запотевших глаз, он вперил в меня мгновенно прояснившийся, пристальный взор и, не отводя его, что-то негромко бросил своему молодому напарнику. Тот, заерзал, помотав головой по сторонам, коротко уставился на меня, по лицу его пробежала судорожная гримаса, солдат подскочил и метнулся к официантке, на ходу доставая бумажник. Заплатив за обед, он стремглав унесся прочь из вагона-ресторана. А его старший товарищ вдруг улыбнулся и приветливо махнул мне рукой, приглашая за свой столик. И в этой улыбке, как в яркой молнии, разорвавшей ночную тьму, он отчетливо предстал передо мной моложе лет на тридцать с лихом.
    
    - Леша? Саксон? – полу-утвердительно вырвалось у меня, когда я уже был на ногах, - ты ли это, браток?.
    Блондин с обветренным лицом и сеточками мелких морщинок у глаз улыбнулся еще шире.
    
    - Узнал? Узнал! Садись ко мне, рад тебя видеть!.