Роузмери Фелл уродилась не такой уж красоткой. Нет, вряд ли кто-нибудь назвал бы ее красивой. Симпатичная? Ну, если разобрать ее по частям... Только... к чему такие жестокости - разбирать человека по частям... Она была молодая, блестящая, ультра современная, изысканно хорошо одета, на редкость хорошо осведомлена о книжных новинках - новейших из новейших, и ее приемы представляли собой очаровательную смесь важных особ и... художников - странных существ, ее находок, некоторые из которых выглядели настолько ужасно, что не стоит их описывать, а другие - вполне презентабельно и забавно.
Два года назад Роузмери вышла замуж и сразу же появился милый сынишка. Нет, не Питер, - Майкл. Муж абсолютнейшее ее обожал. Они были богаты, по-настоящему богаты, не просто "зажиточны", хотя это словечко звучит гнусно, душно и старомодно. Но если Роузмери хотелось пройтись по магазинам, она ехала в Париж, как мы с Вами отправились бы на Бонд-стрит. И, если она решала купить цветы, машина тормозила у того самого шикарного магазина на Риджент-стрит и Роузмери окидывала лавку своим слепящим, весьма экзотическим взглядом и произносила:
- Дайте мне вон тех, тех и тех. И четыре букета этих. И этот кувшин с розами. Я возьму все розы из этого кувшина. Нет, сирень нет. Сирень я не люблю. Она какая-то бесформенная.
Продавец кланялся и убирал сирень с глаз долой, как если бы ему открылась великая истина - сирень действительно абсолютно бесформенна.
- И еще вон те маленькие коренастенькие тюльпанчики. Да-да, вон те - красные и белые.
И до машины ее провожала тонюсенькая девчоночка-продавщица, шатаясь под тяжестью непомерной охапки цветов, завернутых в белую бумагу, как если бы несла на руках ребенка в длинном одеянии...
Однажды зимним полднем Роузмери покупала что-то в маленькой антикварной лавке на Кёрзон-стрит. Любила она этот магазинчик. Прежде всего, потому что там ты обычно был единственным покупателем. И, во-вторых, владельцу безумно нравилось ее обслуживать. Он расплывался в улыбке всякий раз, когда она входила. Стискивал руки и так радовался, что едва мог вымолвить слово. Лесть? Конечно. И все же, что-то в этом было...
- Видите ли, мадам, - объяснял он, и его голос становился тихим и раболепным, - я люблю свои вещи. Лучше я не расстанусь с ними вовсе, чем продам кому-то, кто не сможет их оценить, у кого нет того тонкого вкуса, столь редкого...
И, глубоко вздыхая, он разворачивал крошечный квадратный коврик из синего бархата и прижимал его к стеклянному прилавку бледными кончиками пальцев.
Сегодня он приготовил для нее небольшую шкатулку. Он даже никому ее еще не показывал. Восхитительная маленькая эмалированная шкатулочка, покрытая глазурью, - столь изящно, что казалась облитой кремом.