Пролог.
В прошлое
закройте двери,
Там всё
равно не будет тех,
Кого любил,
кому ты верил.
Изъеден
молью старый мех,
Из моды вышел
твой наряд,
До дыр
изношены ботинки,
И свечи
больше не горят,
И не танцуют
в них пылинки.
Там пусто,
тихо и темно.
Там нет войны,
и нет там мира.
Там всё
давно завершено.
Там твоего
нет пассажира.
Оставь, как
старое тряпьё,
Свои печали
и тревоги.
Теперь всё
это не твоё.
Ты больше
прошлое не трогай.
Вот уже двадцать с лишним лет я пытаюсь
погасить огонь ненависти, но боль тлеет и не хочет уходить. Время не лечит. Оно
отодвигает боль, накладывая временные повязки, пропитанные текущими событиями,
как лекарством. Неосторожное слово, воспоминание, звук срывают эти повязки, а
под ними всё та же кровоточащая рана. Время растягивается в пространстве и
застывает. Двадцать три года на моём календаре май, на моих часах полдень.
В марте раздался телефонный звонок,
неожиданно разорвав тишину, прокатился эхом по квартире, оттолкнулся от стен и
вернулся к аппарату. Сердце отчего-то ёкнуло и неровно забилось.
– Добрый вечер, – в трубке прозвучал
знакомый голос.
– Добрый, если он будет таким после
твоего звонка.
– Как дела? – начал издалека голос.
– Ты звонишь поинтересоваться моим
здоровьем? С чего такая забота?
– Ты, как всегда, не в духе. Тут
такое дело…
– Не томи.
– К Ольге вернулась память, – в
трубке помолчали.
– О чём она вспомнила?
В трубке продолжали молчать,
слышалось только дыхание собеседника, указывая, что связь не оборвалась. Из телефона выплёскивалось
очень красноречивое молчание. Мне показалось – из динамика веет холодом, и
аппарат сейчас покроется инеем. Это было гнетущее, зловещее молчание. Захотелось
прервать связь и больше никогда не отвечать этому абоненту. Словно почуяв,
трубка ожила:
– Мне не доложили, – в трубке хихикнули,
– но Ольга рвётся в Петербург.