Павел Порох и впрямь всего несколько дней назад умер от сердечного приступа. Случилось это на заводском пруду. Он, как и в предыдущие дни зимних месяцев, сидел в отдалении от остальных рыбаков, без конца курил и пил щедрыми глотками, прямо из горла, спирт. Человек не знающий мог бы подумать, что в бутылке вода, знающий же качал головой: «Желудок прожгёт. Там под девяносто градусов. У Людки неразбавленный берёт. Совсем умом подвинулся»
Пашка и лунку не всегда сверлил. Рыба для него была не важна. По совести говоря, он не любил и не умел рыбачить. Но в тот день и лунку просверлил, и клёв был отменный. Одного за другим он выуживал пескарей, ерша, щук, голавлей, серебряных карасей. Рыбаки, не решаясь подойти, завистливо поглядывали с отдаления. У них клёва не было совсем. Оттого, когда Пашка упал с ящика на лёд, только зло посмеивались: «Гляди-ка, Пашка совсем набрался», «КрасавЕц», «Ну так глыдать из горла», «Это он рыбкам сказки рассказывает, думает, они сами пойдут за ним домой», «Да не, это он в спячку залёг», «Медведь, что сказать».
Пашка и впрямь был медведь. С самого раннего детства он торопился вырасти. Когда другие дети, не пригибаясь, проходили под столом, он этот стол в одиночку мог перетащить в другую комнату, когда сверстники едва доставали отцам до пупка, он на равных боролся с мужиками. Когда однокашники видели одноклассниц в чутких снах, Пашка женился. Он рос быстро, словно стараясь подняться ближе к солнцу, но сердце его не успевало за телом. Мы, люди с успевшими вырасти сердцами, почти перестаём ощущать лезвие обид. Нам полоснут по сердцу — на нём только царапинка останется.
А Пашкино маленькое, не успевшее вырасти, недоразвитое сердечко: только коснётся его то же лезвие несправедливости и разрежет едва ли не напополам, и оно ещё долго болит и простодушно кровоточит. Он всегда был великаном.
Когда он пришёл в первый класс, то ещё долго, стоило ему только заговорить с обычных размеров одноклассником или одноклассницей, как те начинали плакать, и продолжали рыдать весь день, а вечером дома говорили «Пашка Порох хотел меня побить». На следующий день встревоженная мамаша прибегала в школу: «Только ударь ещё хоть раз моего ребёнка! Я тебе голову оторву! Переросток! Акселерат!»
Пашка ничего не отвечал, лишь, стараясь не заплакать, широко улыбался, обнажая свои огромные зубы, чем ещё сильнее разжигал в родительских сердцах справедливый жар негодования: «Дурак!»
... ... ...
Прошла тягомотная первая четверть. Учительница уже успела выучить имена своих учеников и научить их самому важному: прежде чем что-то спросить или сказать, нужно поднимать руку, а в туалет ходить только с разрешения. Вслед за первой четвертью незаметно пролетела вторая, а Пашка-великан, к удивлению и что печальнее всего, к разочарованию, так никого и не съел. Помимо того оказалось, что его огромная спина возвышающаяся из-за первой парты, словно крепостная стена, скрывая за собой полкласса, позволяла ученикам нормального размера незаметно от учительницы проворачивать мелкие шалости и хитрости.
Учительница, конечно, никогда бы не посадила рослого мальчишку за первую парту, но Пашка мечтал пойти в школу, научиться читать, писать и считать, и оттого в первый же учебный день сел за первую парту, за ней и просидел следующие девять лет. Учительница пыталась выселить здоровяка в конец класса, но тот на все попытки лишь широко улыбался, обнажая свои огромные зубы.