Маленькая Женя говорить начала поздно. Давая тем бабушке по отцовской линии, Авдеевой Гере Христьяновне, повод для уколов. «Уже должна разговаривать. Дурочка чё ли, иль чё»,— говорила она.

     – Нормальный ребёнок, – возражала мама Жени, – просто не разговаривает пока. Рано просто и всё. Прийдёт время, заговорит. Я тоже долго не разговаривала.

     Но Женя месяц за месяцем продолжала упрямо молчать. Врачи, осматривая ребёнка, говорили: «Всё в порядке. Здоровенький ребёнок. Поводов тревожиться нет».

     Тогда на смену работникам медицины пришли разной квалификации служители культа.

     «Бабки» что-то шептали ребёнку на ушко. Другие клали под подушку кусочек сахара и шептали уже что-то ему. Третьи катали по блюдечку яйцо и, естественно, тоже что-то шептали-шептали. Старец-ведун Стерляг Германович, прочитав какую-то старообряцкую молитву, хотел было попарить Женю розгами, но мама отстояла ребёнка.

     Была ещё цыганка: «Нужны три курицы. Бог любит три. А нечистый, — боится»,— заявила поблёскивая золотыми зубами колдунья, «Черные! Строго!» тыкая в небо кривым пальцем приказывала: «Дальше сама всё сделаю. Когда месяц молодой зайдёт на небо, на кладбище унесу, закопаю там кости и перья у могилы утопленницы. И милая, доча твоя заболтает, так, что сама рада не будешь». С мешком чёрных кур и двадцатью рублями цыганка ушла и больше не возвращалась.

     Неизвестно совершала ли она колдовство или, возможно, на кладбище не нашлось утопленницы, но Женя продолжала молчать.

     Мама даже пробовала научить её языку жестов. Эти попытки так же ни к чему не привели. Родители практически смирились, что их ребёнок никогда не сможет разговаривать.

     Когда услышали доносящийся из детской голос, Жене шёл пятый год. Играя в дочки-матери, она начала петь для маленькой ватной игрушки в виде одетого в пальто и шапку мальчика. Она пела колыбельную не громко и нежно, неспешно, так как будто занималась этим каждый вечер, с самого рождения:

     Гаснут, как фонарики,

     Огоньки последние.